Странно, что он не споткнулся и не упал. Мой взгляд был так полон ненависти, что мог бы двигать предметы. Мои губы шептали проклятия в адрес «драного пресс-секретаря», который какого-то чёрта припёрся на таможню и изображает начальство.
Ещё днём раньше меня вполне устраивало враньё этого человека о здоровье Ельцина, и я был готов его защищать. Но вот именно тогда (так случайный личный опыт формирует наши политические взгляды!) я разочаровался в Ельцине, а типов вроде Ястржембского, ельцинскую обслугу, стал считать просто сборищем жуликов и проходимцев. Конечно, я не переметнулся в другой политический лагерь и в любой момент до внезапной отставки Ельцина в 1999 году проголосовал бы за него на любых выборах. Просто я перестал быть его фанатом и даже сторонником — момент на таможне показал мне то, что я упорно отказывался признавать: власть Ельцина не проводит реформ. Она не даст ничего ни мне, ни остальным. От неё не стоит ждать ни перспектив, ни экономического роста. Это просто старый больной алкоголик и куча циничных мошенников вокруг него, занятых своим рутинным бизнесом по укреплению личного благосостояния.
Позже из мемуаров ельцинского охранника Александра Коржакова мы все узнали, что типичный рабочий день Ельцина продолжался до двенадцати часов, а потом он говорил Коржакову: «Ну что, Александр Васильевич, пора пообедать».
Это был сигнал Коржакову достать бутылку водки и закуску.
А мы между тем ломали копья и срывали голос, говоря о реформах. Не было ничего. Ничего не было. Только группа жуликов из окружения президента, называвшая себя «патриотами-государственниками», и такая же группа, назвавшаяся «реформаторами».
Реформаторы крали больше, зато выглядели поприличнее.
Разочарование в Ельцине при всей эмоциональности момента никаких больших перемен в моих взглядах не вызвало. Да и не до того было. Девяносто шестой год, всё-таки мне двадцать лет. Кругом бандиты, дискотеки, новая интересная жизнь. Я студент, и у меня уже есть машина — я избавлен от ненавистных электричек и автобуса.
Единственное, что, наверное, мой интерес к политике поугас.
Вернул мне его другой человек — Владимир Владимирович Путин.
Глава 7
Ух, какой драматический поворот! В художественной литературе в таких случаях принято писать что-то вроде: «Плавное течение моего рассказа нарушило такое-то событие». Вот и у меня нарушило. Событие. Я в тюрьме. Предыдущую главу, про поступление в институт, я писал в красивом доме в немецком Фрайбурге, а продолжаю из тюрьмы.
После выхода из больницы я обсуждал с моим агентом Кэти, что точный план этой книги по главам сделать сложно, ведь у меня «ongoing story» [7] . Вот она и развивается, эта история, прямо сейчас, и выглядит это (сам отлично понимаю) как дешёвый литературный приём. Ничего не поделаешь: жизнь полна ситуаций, напоминающих литературные клише.
Смешливая девица — секретарь суда — дала мне на подпись какие-то документы и удивилась, когда я спросил, какое сегодня число: «Как же вы не знаете? Сегодня 18 января, и вы эту дату должны запомнить очень-очень хорошо».
Я с деланым удивлением спросил, что она имеет в виду. Девица ещё сильнее захихикала и замахала на меня руками. Вопрос мой в ответе не нуждался: мы оба понимали, что именно от 18 января я буду потом отсчитывать свой тюремный срок.
А так как девица была не из местного Химкинского суда, а привезла мне на подпись уведомление из суда Симоновского, где, по месту моего жительства, должны будут рассмотреть вопрос о замене моего условного срока на реальный, её прозрачный намёк выглядел ещё убедительнее. Раз так, давайте я подробно опишу это важное для меня 18 января, а заодно и 17-е тоже. Тем более что в камере у меня пока всё равно ничего нет, кроме бумаги и ручки, — идеальные условия для писателя.
Что утро 17 января будет особенным, было определено довольно давно. Первоначально мой план был такой: вернуться в Москву 15 декабря и отпраздновать Новый год и Рождество. План этот не опирался ни на что, кроме моего представления о скорости выздоровления и желания встретить Новый год дома. В одном из первых интервью после выхода из больницы, отвечая на вопрос: «Скажите хотя бы примерно, когда вы вернётесь? Новый год где встретите?», я фыркнул: «Ну конечно, дома».
Заявление о том, что, вылечившись после отравления, я вернусь в Россию, я сделал ещё в реанимации. Вернее, это было даже не заявление. В один из своих приходов Юля читала мне с телефона всякие неотложные вопросы, которые через неё задавали мне коллеги. Я, лёжа в трубках и проводах, на них отвечал.
— Кира спрашивает: надо что-то ответить New York Times на их вопрос, вернёшься ли ты назад.
— Что за тупой вопрос. Конечно, вернусь.
— Так ей ответить?
— Ну, только без комментария, что вопрос тупой.
К моей досаде, из этого вышла целая новость, которую перепечатали все СМИ.
Вот так: работаешь двадцать лет у всех на виду, — злобно думал я на следующий день, глядя в стену, — пишешь сотни статей, ежедневно подтверждаешь свои слова делами, и всё равно все они могли подумать, что я испугаюсь и не вернусь. Мне это казалось ужасно несправедливым.
Что затея с возвращением в середине декабря провалится, стало ясно в октябре. К тому моменту мне было гораздо лучше, но чувствительность левого бедра так и не вернулась, оставались проблемы с координацией движений.
На семейном совете по этому поводу Юля произнесла фразу, которая меня убедила: «Ты же понимаешь, они могут снова тебя отравить. Давай ты вернёшься в такой физической форме, что, если это случится, у тебя будет хотя бы шанс выжить».
Мы решили отложить отъезд до середины января, а там смотреть по состоянию. И вот рано утром я открываю глаза. 17 января. Отель в Берлине. Мы остановились тут переночевать, приехав из Фрайбурга.
Темно, я гляжу в потолок. Мой живот услужливо напоминает: «Да-да, Алексей, сегодня особенный день». Американцы называют это ощущение «бабочками в животе» — по крайней мере, так всегда говорят герои и героини голливудских фильмов в ответственные моменты. Несколько секунд лежу и думаю, кому же пришло в голову это дурацкое чувство беспокойного ожидания, живущее в животе, назвать «бабочками». У меня такое бывает накануне больших публичных выступлений, митингов, приговоров и так далее. Я знаю, что это пройдёт в тот момент, когда всё начнётся, но пока они летают. В конце концов я решаю, что «бабочек» придумали американские маркетологи, вроде тех, что каждый год изобретают новые праздники, на которые надо дарить подарки. Правда, непонятно, какой в этом экономический смысл. Может, они продавали лекарство под слоганом: «Нежно успокоим бабочек, летающих в вашем животе»?
Поезд мыслей — мой любимый вид транспорта — моментально довозит меня до следующей станции: «Если бы я был маркетологом, какой праздник я бы придумал, чтобы заставить людей тратить деньги на ненужные покупки?» На ум, конечно, сразу приходит День брата или День сестры. Нет, я могу лучше. Думай!
Вот! Я бы запустил День лучшей подруги — Bestie Day! Толпы девушек носились бы по магазинам косметики, чтобы вручить подарки нескольким подругам со словами: «В этот день я думаю только о тебе, моя любимая подруженька». И будут носиться, никуда не денутся: социальное давление заставит. Пять лет промоушена — и отсутствие подарка в этот день будет означать, что тебя не считают лучшей подругой.
А может, не День лучшей подруги, а просто День подруги? Это увеличивает охват. Нет. Слово «лучшей» будет воздействовать на людей и увеличит средний чек.
Я уже начал планировать глобальную рекламную кампанию, которую мог бы заказать департамент мирового правительства, отвечающий за обогащение торговых сетей (конечно, инфлюэнсеры в инстаграме и голливудская комедия положений, где героиня попадает впросак, клятвенно заверив нескольких подруг, что они лучшие), как в окно моего мысленного поезда постучал строгий человек: