Утром в мою камеру пришли охранники с обходом, спросили, есть ли у меня пожелания. Я попросил принести пару книг из тюремной библиотеки — Льва Толстого. Прошло два часа, но охранники не возвращались, а потом дверь открылась и мне велели с вещами идти на выход.

— Куда, — говорю, — вы меня ведёте?

— На апелляцию.

— Какую ещё апелляцию? Я её даже подать не успел.

— Прокуратура подала.

«Что-то тут нечисто», — начал лихорадочно думать я. Я же юрист, мне прекрасно известно, что так быстро апелляции не бывают.

Меня и Офицерова снова привезли в суд, посадили в «аквариумы» — стеклянные боксы для преступников, — и уже там я узнал, что накануне в Москве прошёл огромный стихийный митинг. Прямой эфир, с помощью которого власти хотели показать, что я виновен, сработал прямо противоположным образом: люди видели, что дело сфабриковано, и пришли в бешенство, когда нам с Петей дали реальные сроки. Потом, когда я добрался до компьютера, я посмотрел фотографии с того митинга и был очень впечатлён: огромная толпа людей собралась в будний день, буквально через пару часов после приговора, на главной улице Москвы — Тверской. Вышли десятки тысяч людей, и все, кто был там в тот день, позже рассказывали мне, каким незабываемым был этот митинг. Я даже начал им немного завидовать.

Прямо во время митинга, пока я, ни о чём не подозревая, писал в камере про комаров, прокуратура выступила с официальным заявлением: они попросили пересмотреть нашу с Офицеровым меру пресечения и заменить на более мягкую. В российской практике — событие немыслимое.

У меня потом почти в каждом интервью спрашивали: «Как вы считаете, почему это произошло?» Такое ощущение, что все думают, будто я знаю какой-то секрет и в один прекрасный день расколюсь. Но я никаких секретов не знаю и по-прежнему убеждён, что первый приходящий в голову ответ — правильный: Кремль испугался людей. Скорость, с которой люди самоорганизовались и вышли, и их количество вынудили Путина пойти на уступки.

Нам с Офицеровым заменили меру пресечения, выпустив из-под ареста, и мы вернулись в Москву. На вокзале нас встречали сотни человек. Я тут же погрузился в предвыборную кампанию.

Это было как в кино, но при этом парадоксальным образом всё, что тогда происходило, было самой что ни на есть реальной жизнью. Мы окончательно наладили работу штаба и придумали занятия для волонтёров. Нашим изобретением стали кубы — лёгкие конструкции, составленные из баннеров два метра в высоту. Мы использовали их как мобильные точки агитации, ставя в разных районах Москвы. Они привлекали внимание, к кубам подходили люди, читали, что написано на баннерах, разговаривали с волонтёрами, обязательно стоявшими рядом. Куб мог поставить любой желающий — достаточно было связаться со штабом.

Вторым направлением нашей работы стали мои встречи с избирателями. На телевидение и в газеты меня не пускали, так что я решил общаться с людьми лично. Я не зря написал, что наша кампания была как в кино. Я большой фанат сериала «Прослушка». В одном из сезонов там есть история о том, как герой баллотировался на пост мэра Балтимора. Я объяснил сотрудникам штаба, которые отвечали за организацию этих встреч, что я хочу такую же картину: сцена, стулья для пожилых людей, публика, стоящая вокруг. Наверное, это очень типично для американской избирательной кампании, но в России никто ничего подобного никогда не делал.

Это была самая утомительная работа в моей жизни. Каждое утро я просыпался и думал: «Господи, сегодня опять несколько встреч». Их было от трёх до четырёх каждый день, часто — на разных концах Москвы. Чтобы облегчить мою участь, штаб достал микроавтобус с кроватью и кухней. Предполагалось, что так я смогу отдыхать между встречами, пока меня везут из одного района в другой. Мысль была отличная, но осуществить её не удалось: в «доме на колёсах» ужасно укачивало, лежать я не мог, работать за компьютером — тоже, и через пару дней, не выдержав, я пересел в обычную машину.

Кремль и действующий мэр Собянин, разумеется, пытались мне помешать. На каждую встречу они присылали местных чиновников: «Алексей! Что вы думаете о гей-парадах?»; «Алексей! Что вы думаете о мигрантах?» Власть в России считает, что это «трудные вопросы» и я на них посыплюсь. Однако мне очень помогал мой предыдущий опыт ведения дебатов. Я вообще обожаю дебаты. И это становилось самым ярким моментом моего выступления, элементом шоу, если можно так сказать: в Кремле думали, что мне это мешает, а мне, наоборот, был очень удобен такой формат. Каждый раз, когда, помимо обычных вопросов от жителей района, я получал «трудный вопрос», я просто вызывал этого человека на сцену и начинал с ним дебатировать. Всем вокруг было ужасно интересно за этим наблюдать, и моя поддержка только росла. Те самые бабушки, которые, по оценке Кремля, не должны были за меня проголосовать, удивительным образом тоже становились моими сторонницами. Они меня видели. Я приходил к ним во двор, меня можно было пощупать, посмотреть на меня, спросить о чём угодно.

Мы почти победили. Я понимаю, что на выборах нет слова «почти», но это, безусловно, стало большой победой оппозиции. Я занял второе место, набрал почти 27,3 % голосов — все уже забыли, что такие проценты может получать сила, неподконтрольная Кремлю. В день голосования мы видели по независимым экзитполам, что Собянин набирает 48 % — меньше половины, и это означало, что будет второй тур. Я не сомневаюсь, что во втором туре я бы его обошёл, но Кремль не мог этого допустить — Собянин получил 51 % и выиграл в первом.

Власть годами создавала иллюзию, будто есть только «Единая Россия» и системная оппозиция, а несистемная оппозиция прозябает на задворках политического поля и никого не представляет. Несмотря на то что я не стал мэром, наша кампания показала: это обман. В России есть большое количество людей, которые не поддерживают Путина и его кандидатов. Они соскучились по настоящей политике, по настоящим выборам. Если правильно их мобилизовать, эти люди готовы активно включаться в избирательную кампанию, работать в штабе, становиться волонтёрами. Было очевидно, что, если бы нас допускали до выборов, мы бы стали большой и сильной партией, конкурирующей с «Единой Россией» за лидерство в парламенте. Я стал тому живым доказательством: я обычный человек, без денег, без поддержки СМИ и олигархов, который ещё и в тюрьме успел посидеть во время предвыборной кампании, и по телевидению во время судебного процесса меня обвиняли в мошенничестве. А им никто не поверил. Даже несмотря на фальсификации, я уверенно занял второе место в самом большом городе страны. Но, честно говоря, я понимал, что нас больше. Гораздо больше.

Кремль это тоже понимал: на выборы меня больше не пустили ни разу.

Глава 14

2014 год был политически тяжёлым: Путин, терявший популярность последние три года, внезапно захватил Крым и теперь купался в лучах народной любви. Все, кто не разделял восторга, приравнивались к национальным предателям.

Ещё тяжелее он был лично: на моих глазах моего младшего брата Олега, отца двоих детей, заковали в наручники в зале суда и посадили на три с половиной долгих года. Обвинение было ещё более смехотворным, чем в первом уголовном деле против меня, но судебная машина к 2014 году была выдрессирована Путиным идеально и выполняла любые команды. Следователи утверждали, что мы с Олегом похитили двадцать шесть миллионов рублей у французской косметической компании «Ив Роше», якобы завысив стоимость услуг по логистике. Сходство с моим предыдущим делом «Кировлеса» было очевидно: обычная предпринимательская деятельность всё так же приравнивалась к мошенничеству, но если в прошлый раз полицейские нашли хотя бы формального потерпевшего — директора «Кировлеса» Опалева, который с радостью согласился оговорить меня в суде, то в этом деле потерпевших не было вовсе. Как я уже писал, сложно объяснить людям, живущим в правовом государстве, как подобное вообще возможно, но в путинской России на такие мелочи никто не обратил внимания. Приглашённый в суд представитель «Ив Роше» (между прочим, свидетелем пригласили его не мы, сторона защиты, а обвинение!) заявил, что не имеет к нам претензий, но не произвёл на судью и прокуроров никакого впечатления. Был дан приказ осудить, и путинская машина нас осудила.